Юность в Германии

Юлия Вишневецкая

В новой России еще нет общепринятых ответов на вопросы: когда человек становится взрослым, сколько времени нужно учиться и когда начинать работать, когда заводить семью, сколько иметь детей… И чтобы не остаться в бурном море житейском без всяких ориентиров, мы стали считать образцом нормальной жизни Запад. Но что именно происходило в Западной Европе в то время, когда российское общество круто менялось? Почему тридцатилетний европеец — это еще ребенок? В чем секрет вечной юности?

Я возвращаюсь в Берлин. Остбанхоф (Восточный вокзал), раннее утро, большие, залитые светом пространства вокруг остатков Берлинской стены, непривычно прозрачный воздух, уходящий вдаль пустынный асфальт, одиноко мигающий светофор. И запахи: пахнет разными деревьями (в Москве они почему-то не пахнут), камнями, булочками. Семь лет назад в этом городе началась моя взрослая жизнь.

Что такое Берлин? Что, как говорил Гейне, сливается для нас в этом звуке? Я сажусь в метро и еду к друзьям в Пренцлауэр Берг. Мой друг Ник по-прежнему снимает ту же прекрасную старую квартиру с ванной на кухне. Я расспрашиваю про наших студенческих друзей — и с изумлением узнаю, что за семь лет тут почти ничего не изменилось. Это я теперь мать троих детей, а они по большей части только кончили учиться, живут в том же Пренцлауэр Берге, на бывшей окраине Восточного Берлина, которая после объединения оказалась в центре. Этот некогда дешевый район тогда облюбовали студенты, иностранцы, богема и прочие неформалы.

Детские игры

Мауэрпарк c высоты напоминает большую картину Брейгеля: множество маленьких человечков, не обращая друг на друга внимания, занимаются разными глупостями. Пожилой польский хиппи пускает мыльные пузыри размером с трехлетнего ребенка. Негры играют в волейбол, кто-то бросает летающие тарелки, кто-то качается на качелях, кто-то дрессирует собаку, кто-то музицирует, кто-то раздает free hugs — бесплатные объятия. Человек десять яростно лупят друг друга специально принесенными из дома подушками.

Тут же рядом «фломаркт», блошиный рынок — не столько барахолка, сколько место самовыражения. Наряду с фарфоровыми безделушками времен Веймарской республики и вызывающе уродливыми гэдээровскими босоножками здесь продаются произведения свободных художников и ювелиров, диковинные музыкальные инструменты со всех концов земли и пластинки с редкими записями. Воскресные прогулки по фломаркту — еженедельный ритуал большинства жителей Пренцлауэр Берга. Опьяняющее сочетание звуков, запахов и языков. Рослая девушка с дредами плетет замысловатые украшения из ракушек и разноцветных камушков. За прилавком ей помогает смуглый бородатый мужик, похожий на пирата.

— Материалы привозим из Бразилии, — говорит она. — Мой муж оттуда.

— И на это живете?

— Почти. Еще я получаю киндергельд, детское пособие.

— У вас много детей?

— Да нет, — смеется девушка, — я сама ребенок.

Оказывается, до 27 лет любой гражданин Германии официально считается ребенком. Детское пособие для всех одинаковое — 153 евро. Пока ребенку не исполнилось 18 лет, эти деньги приходят на счет родителей, потом — на его собственный. Лафа кончается, если киндер за это время окончит вуз, но нередко к 27 годам немцы только начинают учиться.

Я помню, как меня впервые изумила здешняя вечная юность: в один из первых дней в Берлине меня позвали на дискотеку. Я села на велик, прикатила к какому-то бункеру на берегу Шпрее, въехала в толпу клубящейся у входа молодежи и обомлела: у стройных тинейджеров в модных маечках были сорокалетние лица. Вот так когда-то, лет в десять, меня испугала компания лилипутов — взрослых дядь и теть моего роста, с тоненькими голосами.

Первомай. После мирных демонстраций начнутся драки с полицией. Властям ничего не стоило их предотвратить — просто не привезти полицейских. Но это праздник, который все любят

«В чем секрет вечной молодости? — говорит мой старый друг Арни, ныне сотрудник бундестага. — Да очень просто: в 18–19 лет окончил школу, потом альтернативная служба — работаешь с детьми, стариками или инвалидами. Девушки тоже многие идут — это называется “свободный социальный год”, государство тебе его оплачивает. Потом поступаешь в вуз. Если хочешь учиться в хорошем, а аттестат не идеальный, придется еще годик подождать — это время многие используют для поездок за границу. Вузы у нас пока бесплатные. Хотя в некоторых землях уже ввели взносы — 700 евро в семестр, чтобы студенты быстрее учились, но в Берлине этого пока нет. Пока учишься, тебя обязаны финансировать родители или, если они бедные, специальная госпрограмма — Bundesausbildungsforde-rungsgesetz (красивый язык, да?). Как правило, речь идет о ссуде, размер которой зависит от достатка и жилищных условий. Если хорошо учишься, большую часть могут погасить — тогда это просто стипендия  и есть возможность быстро все закончить. Но это мало кому удается».

Действительно, надо быть крайне дисциплинированным человеком, чтобы закончить немецкий вуз вовремя. Можно уложиться в четыре года, а можно и в десять. Обычно получается лет семь-восемь. Если студент не слишком успешен, его лишают ссуды — тогда приходится подрабатывать, а на это тоже уходит много времени.

Человек на Луне

Утром я встречаюсь со старым другом Эрнстом фон Вольфенхельмом, чтобы пошататься по местам его молодости — остаткам берлинских сквотов. Эрнст — дитя Западного Берлина, гений этого исчезнувшего города. Здоровый, как Шрэк, только в очках, с выпирающей тевтонской челюстью и седой шевелюрой. Старый анархист, пьяница, наркоман, блюзмен, писатель и историк. Хохочет Эрнст так, что стены дрожат, глаза его блестят, как у маньяка. «Это был хороший город. Он был как остров, сам он бы не выжил, но ФРГ вкладывала сюда кучу денег, просто чтобы показать восточным немцам, как у нас хорошо. Мы ничего не производили, но рабочие места создавались искусственно, у нас всего было в три раза больше, чем нужно: водителей автобусов, врачей, дворников. Огромные пособия по безработице… Это была лафа! Тут расплодилось огромное количество писателей, художников, музыкантов, вся западная контркультура съезжалась в этот странный город, окруженный стеной. Ты жил здесь, как на Луне. Представляешь, в центре города — пустырь и стена, за которой прошлое…»

Мы идем туда, где была Стена. На развилке дорог стоит очень странный дом, построенный из каких-то ящиков, выброшенных дверей и кусков фанеры. Дом явно турецкий, с кавказскими балконами по второму этажу, вокруг него — огород. «Граница проходила вот таким углом, — Эрнст рисует мне план на бумажке, — а стену построили напрямую, срезали угол. В результате в Западном Берлине образовался восточный треугольник, который никто не занимал: у нас же все послушные. А этот турок взял и построил хибару. Теперь это центр города — власти хотели снести, но общественность не дала. Что ты, такие демонстрации были!»

Вот что приятно: берлинское метро почти никогда не идет под землей — видны пространства, какие-то специальные, непонтовые граффити

Эрнст — интеллектуал, знает кучу языков, в частности русский, китайский и монгольский. К тому же настоящий барон, что, как ни странно, чувствуется. Его родной дядя участвовал в заговоре военных аристократов против Гитлера, где-то сохранились развалины родового замка, из которого в XII веке его предки совершали разбойничьи набеги на купцов.

Жизненная драма Эрнста в том, что при всем этом в душе он — настоящий панк, всю жизнь страдает от глубокого, какого-то детского нонконформизма, но преданно ему служит. Когда я впервые увидела его на кухне одного из сквотов, то, несмотря на акцент, решила, что он русский — просто из-за выражения бесшабашности на лице. Черта, прямо скажем, не немецкая — немцы могут быть сколь угодно левыми, но действовать будут разумно и забываться не станут. Но только не Эрнст. Думаю, как раз эта врожденная немелочность и выдает в нем аристократа. Жизнь она ему, правда, не облегчает.

Автономы

Мы подходим к одиноко стоящей пятиэтажке, изукрашенной страшными граффити. Вокруг тусуются панки. Это Кёпи, самый известный берлинский сквот, памятник Автономному движению. Из подвала рычит хардкор, грязная лестница исписана революционными телегами, бросаются в глаза «Только дохлые рыбы плывут по течению!» и «Солидарность — это люля-кебаб». Обшарпанные комнаты, кухня, напоминающая картины малых голландцев, в туалетах — призывы к мужчинам мочиться сидя. Тут живут ультрарадикалы — как раз те, кто ежегодно дерется с полицией на Первое мая и устроил побоище во время саммита «Большой восьмерки».

«В начале 80−х, — рассказывает Эрнст, — правительство объявило, что начинается стройка гигантского автобана, который упрется в Стену, — на зависть “осси”. Предстояло снести массу зданий. Люди уехали, а власти передумали. В результате на границе города стояли сотни огромных пустых домов. Их немедленно заняла разная левая публика, богема. Формально Западный Берлин был отдельным государством, и в нем не было воинской повинности. Все левые, которые не хотели служить в армии, ехали сюда. Потом Стена пала, а в восточной части тоже была куча аварийных домов. В начале 90−х в городе было около тысячи сквотов, в них жили десятки тысяч людей». Так возникло движение Автономов — город в городе. Идея была в том, чтобы внутри общества потребления жить по каким-то иным законам. Раз в неделю в сквотах готовят «фолькскюхе» — котел какой-нибудь простой еды. Ее за копейки, по себестоимости, подают внизу, в баре. Жители разных сквотов знают, где когда фолькскюхе, и ходят столоваться. Есть веломастерские, где под руководством засаленных работяг с ирокезами можно бесплатно собрать себе велик. Есть даже созданная энтузиастами бесплатная поликлиника для нелегалов и прочих людей без страховки.

Мы идем дальше. На улице встречаем трех молодых парней с выводком детей. Это детский сад, явно выросший из того же корешка. На одном из парней камуфляжная куртка со знакомым флагом и надписью «Россия — Вооруженные силы».

— Откуда это у тебя?

— Купил в Питере. Хочешь? У меня есть еще одна.

В большом старом замке Бетаниен, где раньше была больница, крайне респектабельный сквот: аккуратная неоготическая анфилада, хороший ремонт, библиотека с переводами Кропоткина и Бакунина, две кухни — мясная и вегетарианская, курить можно только в коридоре. На кухне чинно завтракают несколько феерических персонажей. Завтрак вполне бюргерский — булочки, несколько сортов мягкого сыра, кофе и апельсиновый сок. На стене висит карта берлинского центра, в нее воткнуты разноцветные кнопки. Внизу расписание — в какой день и час в каких супермаркетах выкидывают просроченные продукты. Каждый день дежурные садятся на велосипеды и, объехав точки, снабжают товарищей всем необходимым.

Готовка, мытье посуды — все по графику, орднунг. По воскресеньям проходит пленум, на котором обсуждаются претензии и планируются работы по дому. Слово «пленум» тут никого не смущает. Вообще многие вещи, которые нам кажутся коллективистской, феминистской, антиглобалистской и прочей чепухой, здесь воспринимаются нормально и позитивно.

В коммуне из 30 человек имеются дети, которые ходят в обычную районную школу. Почти все сквотеры работают или получают студенческое пособие.

Мауэрпарк. Кто-то бросает летающие тарелки, кто-то музицирует, кто-то раздает free hugs — бесплатные объятия. Человек десять яростно лупят друг друга специально принесенными из дому подушками

Сейчас от былого расцвета Автономного движения мало что осталось. Правительство долгое время проводило тонкую политику, стараясь интегрировать захватчиков в социальную систему. «Им выделили огромные деньги, чуть ли не 50 марок в час, за то, что они сами сделают у себя ремонт, — говорит Эрнст. — Многие, конечно, наняли за 15 марок окрестных турок, а остальное взяли себе. Но главное — взяв деньги, они признали государство». Постепенно движение распалось: большая часть сквотов подписала контракты с городом, стала платить аренду и превратилась в простые жилтоварищества. Меньшая, как Кёпи, наоборот, совсем маргинализировалась — социальная активность там свелась к дракам с полицией.

Жители Бетаниен даже ведут переговоры с районной администрацией, добиваясь легального статуса. «Я хочу быть уверен в завтрашнем дне, — говорит инженер Клеменс с длиннющими дредами. — Хочу покрасить стены в подъезде, но только если нас завтра не выгонят». Захватчики ежемесячно вносят деньги на общий счет в банке — на случай, если вдруг окажутся на мели.

«Символ Германии, — смеется Эрнст, — это не свастика, а английская булавка, Sicherheitsnagel (дословно “игла безо­пасности”). Немцы всегда стараются перестраховаться…»

Волшебное стеклышко

На берегу канала в Кройцберге меня останавливает симпатичная, но чумазая девушка в какой-то невероятной юбке, с велосипедной рамой на плече и стопкой писчей бумаги в руках. Улыбается: «Халло, меня зовут Инке…» Увидев мою камеру, она просит сфотографировать старый, облезлый корабль у причала: «Я вот все думаю его починить и что-нибудь там устроить. Надо вывесить фотки в Сеть, найти себе компанию…»

Мы движемся к метро. Я спрашиваю, почему она такая грязная. «Да меня родители воспитывали как мальчика — машинки, солдатики, то-се… Представляешь, — вдруг сообщает она, — такие сволочи в этом арбайтсамте: я так старалась, красивую юбку надела, а они так холодно со мной говорили да еще ждать заставили. Пришлось за это украсть у них бумагу — зато теперь у меня ее много».

Арбайтсамт — главное место в Берлине, служба занятости. Безработных в городе — 25% населения, масса молодежи живет на пособие. Получать его можно бесконечно, правда, это тоже своего рода работа.

Первомай. С самого утра по Кройцбергу бродит несколько левых колонн: антиглобалисты, турецкие коммунисты, курдские сепаратисты, ортодоксальные марксисты, «зеленые» и просто фрики

По дороге Инке находит помидор («О, как здорово! Можно сделать клоунский нос!»), потом подбирает яблочный огрызок и сажает его в ближайшем палисаднике. Начинается дождь, мы прячемся в переходе. Инке вытаскивает из рюкзака увеличительное стекло и разглядывает прохожих: «Это мое волшебное стеклышко…» В стеклышко попадает молодой турок с золотой цепью и волосами зализанными, как у итальянского мафиози. «Салям алейкум», — говорит Инке. Но вид у нее столь радикальный, что турок — парадоксальная ситуация — вежливо раскланивается и удирает. Инке рассказывает про жизнь. Раньше она, оказывается, ездила с бродячим цирком, крутила файршоу. Много путешествовала — на поездах, прячась от контролеров в туалетах. Теперь работает волонтером в «Эмнисти интернешнл», занимается с детьми беженцев. Недавно поступила в университет — будет учиться на энергетика: солнечные батареи, ветрогенераторы… Я изумленно пялюсь на Инке — она выглядит не просто как глубокий маргинал, а прямо как сказочное существо, но от социума ее ничто не отделяет, она не изгой. То же легкое смещение привычных понятий я почувствовала, узнав, что мои друзья Арни и Ольдаг нынче сотрудники бундестага и Европарламента. Удивилась не тому, что статус их поменялся, а как раз наоборот: тому, что границы тут нет.

В парке моя подруга находит еще один велосипед — вполне целый, но непристегнутый. «О, еще велик, отлично!» Я выражаю сомнение в том, что велик ничей, но Инке почему-то в этом уверена: «Надо его пока перепрятать…» И она звонит в ближайший домофон: «Халло, почта!»

Инке живет в собственном вагончике, тут таких много. В одном парке образовался Wohnwagenplatz — табун трейлеров. Рядом лютеранская церковь, а за ней животноводческая ферма, на которой работают дети. Там и сям в центре города натыкаешься на дачные поселки — типичные клопиные выселки: шесть соток с крохотными домишками, когда-то находившиеся на окраине Восточного Берлина. Семь лет назад я знала одного деревенского паренька, приехавшего поступать на физфак. Тоскуя по привычным занятиям, Джонни просто взял и разбил крохотный огородик в одном из городских парков. Выращивал там себе лук, морковку — и никто слова не сказал.

Аrm aber sexy

С расслабленным отношением к пространству связана и общая ситуация с жильем. Почти все оно в Берлине съемное: город состоит из доходных домов, собственные норы — редкость. Поэтому аренда дешевая — хорошую двухкомнатную квартиру в старом доме можно снять за 200 евро в месяц (а купить, кстати, за 80 тыс.). Люди не привязаны к недвижимости и поэтому селятся так, как им удобно — поближе к своим. В Пренцлауэр Берге все ваши соседи будут милыми дредастыми студентами, в Кройцберге — толстыми усатыми турками.

Кроме того, Берлин — это самый бедный город Германии. Arm aber sexy — «Бедный, но сексуальный». Эта фраза бургомистра Клауса Воверайта стала местным сувениром, теперь ее продают туристам на футболках и кружках. «Мы задолжали государству 60 миллиардов евро, — говорит Ник. Сам он из Марбурга, но все равно говорит про Берлин “мы”. — Нам больше не хотят давать деньги на ремонт ЖКХ». Бюргерам здесь делать особо нечего. Они, конечно, есть — в своих специальных гетто типа Шпандау или Шарлоттенбурга. Но вообще-то, дом с садиком и хорошую работу легче найти в каком-нибудь сонном Бремене.

В вагоне висит реклама антидепрессантов «Депрессия?». Мимо проплывает рекламный щит «Автомобили?» — автосалон пытается завлечь клиентов, но чья-то приписка краской переводит проблему в другую плоскость: «Лошади!»

«Ты училась в Берлине? — с завистью спрашивали меня друзья из Западной Германии. — Повезло!» Для жителей индустриальных городов вроде Штуттгарта или Дюссельдорфа, где жизнь куда скучнее, Берлин — это сон о свободе, открытом общении и вечной молодости, территория, где можно до бесконечности откладывать проблему самоопределения и радостно плескаться в волнах мультикультурного разнообразия. Я-то тогда ничего этого не понимала. Мне было девятнадцать, я впервые уехала от родителей, хотела быстрее устроиться на работу и зажить серьезной полезной жизнью — как немцы. Но меня отовсюду выгоняли за разгильдяйство, и в конце концов я все взвесила и вернулась в Москву — хотя у меня была возможность экспериментировать еще много лет. Это был с моей стороны чисто русский поступок. Я тогда не понимала: чтобы стать как немцы, нужно, наоборот, отложить вопрос о самостоятельной жизни минимум лет на пятнадцать.

Здесь можно годами получать пособие по безработице или с легкостью найти 1−Euro−Job — и этого будет вполне достаточно, чтобы снять комнату и не голодать. Большинство берлинской молодежи снимает квартиры вскладчину, что гораздо дешевле. Немецкая самостоятельность и любовь к порядку позволяют мило сосуществовать без особой близости.

«Но Берлин — это большая иллюзия, — говорит моя новая знакомая Яна. — Это только кажется, что тут так много всего — нормальной работы можно ждать годами. Моя сестра уже десять раз прошла практику, и нигде ее не берут. Возьмут на три месяца за бесплатно, а потом находят следующего дурачка. В последний раз ей сказали: у нас есть для вас предложение! Вы так хорошо работали, не могли бы попрактиковаться еще три месяца?» Это довольно характерное надувательство, распространенное сейчас по всей Германии. В прессе нынешняя молодежь именуется Generation Praktikum — «поколение практикантов». Это очень удобно: практиканты работают почти бесплатно, и налоги за них платить не надо. Причем все честно: никто не обещал, что после практики тебя возьмут на работу.

Работа есть в Штуттгарте, в Мюнхене. Но там начинается совсем другая жизнь. «В Баварии на меня бы смотрели косо, — признается прилично одетый попутчик в поезде,  — видишь, тут маленькая дырочка, там торчит нитка…»

Легко ли быть молодым

Кроме всего прочего, нас с Эрнстом объединяют попытки издать в России его тезку Эрнста Толлера, автора прекрасной книжки «Юность в Германии». В свое время к двадцати восьми годам этот парень успел пройти Первую мировую, побывать забастовочным лидером и президентом Баварской Советской республики, отсидеть в тюрьме и стать знаменитым драматургом. Нынче «юность в Германии» другая.

Берлинская иллюзия, позволяющая десятилетиями жить подростком в уютном безвременье, сыграла с Эрнстом странную шутку. Иногда он брался за что-то, и все: история, музыка, журналистика — давалось ему легко, но заставить себя сделать это делом жизни он не мог. Ряд странных романов, прерываемых полосами алкоголя и героина. «В конце концов, чтобы не сторчаться, я уехал в Польшу, в деревню, и год писал там книгу. Но она вышла, и я снова не знал, что делать. Мне было сорок, я опять стал торчать». Думаю, Эрнст так до сих пор бы и маялся — мне не раз попадались такие старые неприкаянные неформалы, «ветераны третьей мистической, инвалиды психоделических битв», удравшие от привычного хода вещей, но никуда не пришедшие. В Первую мировую ему было бы легче. Но мироздание пошутило, и от Эрнста случайно залетела студентка-монголка. Она была так наивна и уверена в нем, что Эрнст, хотя и был в ужасе, просто не смог сказать ей то, что собирался. Теперь большую часть времени он живет в Улан-Баторе: у него двое монголят, фон Вольфенхельмов, и маленькое туристическое бюро.

Знаменитая берлинская «Сцена». Здесь выставляются тысячи художников без всякой надежды на барыш. Работа художницы Франциски Боссе дает возможность человеку очутиться внутри белого сферического пространства

С 35−летней Яной я познакомилась на открытии выставки в большой заброшенной фабрике. Оказывается, она была замужем за русским, у нее ребенок. Она сразу зовет меня в гости. Видит в первый раз, но общается открыто и искренне, как с близким другом. В ее огромной пустой кухне со скрипучим деревянным полом нет всей этой характерной для немецкой молодежи экологической чепухи — пророщенных бобов или там четырех сортов оливкового масла. Она ест какао ложкой прямо из банки, ходит в подростковых шмотках, причем носит их действительно как попало, без артистической тщательности.

«Не надо было давать девочкам образование, — говорит она, — теперь они так много всего хотят, к чему-то стремятся, но общество по-прежнему воспринимает женщину как биомашину, говорит: “Теперь ты мать”. Как, спрашивается, работать, если надо уже в четыре быть дома? Недавно ввели новое социальное пособие — в течение 14 месяцев можно не ходить на работу, получая семьдесят процентов зарплаты. Так государство пытается поощрять рождаемость. Но они добьются только того, что женщины станут рожать еще позже — только после того как начнут много зарабатывать».

— Я все слышал, — кричит из комнаты девятилетний Антон, — вы говорили про меня!

— С какой стати? Дочитывай быстрее свои комиксы, я скоро выключу свет.

Живет Яна на киндергельд плюс пособие по безработице. Теперь это трудно: новые хозяева дома — баварцы, потихоньку скупающие берлинскую недвижимость, — подняли квартплату. «Переехать в Кройцберг? Чтобы ребенок усвоил все эти гангстерские замашки? Да никогда в жизни! — Яна возмущенно щелкает игрушечным пистолетиком Антона. — Ты пойми, я хорошо отношусь к туркам, но представь себе школу, где их семьдесят процентов! Это совершенно особая среда, у них жесткая иерархия — если Антон окажется среди них, я боюсь, что перестану его понимать».

Как и в любом обществе, в райском детском саду Берлина легче тем, кто живет по клише. В отличие от большинства моих знакомых, Яна, как и Эрнст, не знает, как надо жить, что правильно, а что нет и зачем все это. Почему-то она не старается обмануть себя готовыми ответами. Она страдает от этого, но зато еще живет.

Яна смотрит в окно, где царит ночное веселье — слышится музыка, разговоры в кафе. «По вечерам я обычно закрываю окно — не потому что мне мешает шум, а потому что я тоже хочу… туда…»

Кёпи, самый известный берлинский сквот. Грязная лестница исписана революционными телегами вроде «Только дохлые рыбы плывут по течению!»

…Выкатываю на сонную улицу — днем здесь почти не видно людей: все уехали на работу в деловые районы. Бросаются в глаза только желтые велосипеды почтальонов и оранжевые куртки дворников. Люди тут живут в своих домах — за маленькими газончиками убогое разнообразие немецкого дизайна: там при входе каменные львы, тут чугунное изваяние Девы Марии. Около супермаркета «Лидл» пенсионеры выгружают из багажников «фольксвагенов» большие ящики с бутылками из-под пива.

Я беру с полки супермаркета бутылку воды и разглядываю тряпичную куклу за 30 евро. Она, видите ли, вся сделана из натуральных волокон. На лице куклы застыло дурацкое счастливое выражение. Вспоминаю юность, оглядываюсь в поисках видеокамер, кладу куклу в сумку и решительно направляюсь к кассе. Вглядываюсь в лица бюргеров — вдруг заметили и настучат? Пробиваю бутылку воды, с дрожащими коленями выхожу на улицу, к велосипеду, изо всех сил стараясь не бежать. Меня переполняет чувство свободы и ощущение, что можно иметь все что хочешь, причем бесплатно. Мне только 27 — я еще ребенок! Мои родители далеко, в другом городе, я им ничего не должна. У меня очень много времени, со мной может случиться что угодно. Ich bin arm, aber sexy. Детей я посажу на велосипед — и мы поедем пускать мыльные пузыри. Можно ведь так?